|
ЛИЦО ВОСЬМИ
верхняя петля
***
В ещё нетронутом дворе
пошарпанных пятиэтажек,
где липы ниже фонарей,
но ослепительней и старше,
где от кустов садовых роз
до смятой яблони сараем,
в цветущем воздухе пророс
кусочек подлинного рая.
Мне этот рай до слёз знаком
друзьями на гремящей горке.
Подкошен в нём пружинный конь
на месте будущей парковки,
и важен, вызубренный мной,
что применялся многократно,
самозапрет зайти домой —
а то не выпустят обратно.
Темнело. В воздухе стрижи
редели всплеском музыкальным.
Мы лезли все на гаражи,
ложились на спину, искали
квадрат, стрелу, змею, штаны,
звезду в одном и том же месте,
когда в раю не знали мы
названий найденных созвездий.
***
У забора с обшарпанной краской
молча «Дядя с приветом» стоит.
Он всегда говорит только «здрасти»,
и за «дядю» не держит обид.
Он среди позабытой разрухи
трёт ладони о старый забор
и подносит их лодочкой к уху,
словно слушает ржавый узор.
И действительно, что-то в них слышит.
Что-то хрупкое и на слуху.
Только что?
Может быть, о поплывшем
белом ялике по ручейку,
жёлтом яблоке (яблоко моют
на колонке, и капель полёт
плавно-медленен) — слышит родное,
ведь улыбка его выдаёт.
Или как на раскрытой ладони
появился от краски рубец,
и ему рукавом в ацетоне
руку трёт у забора отец.
***
Это эхо лета в сентябре:
Тихо щёлкает,
выводит щебетом последнее: «Фи-ю»
Из кустарника в полузаброшенном дворе —
кажется «люблю».
Может, ты и есть шестое чувство —
Лёгкое, пугливое, непринуждённое и озорное,
Мимолётность речи письменной и устной —
Что-то внеземное.
Раз на вдох, раз-два на выдох — больше не щебечет.
Отгорело, отлегло.
Только ветер порывается сказать об этой встрече,
Но уже не разобрать его.
***
Остывшее небо неспешно несло
уже не весну, но ещё и не лето.
Несмело
сирень
осязала стекло
окна моего,
увлечённая светом.
В субботу заметил, из веток сухих
за мной молча ночь наблюдала устало,
и мне ненамеренно слышаться стало,
как в комнату
робко
заходят
стихи.
***
А помнишь, как на Киевском вокзале
по залу ожидания ночному,
среди скамеек, на которых спали,
сняв обувь, беззаботно, по-чудному,
бездомные, приезжие в папахах —
бродил, бросался, донимал нырками
неуловимый и заметный запах
сонливости, разбавленной носками.
Мы ждали ранний поезд, а напротив
пыталась поудобнее улечься
с заплаканным лицом старуха. Вроде
она была безумной, взяв за плечи
саму себя, о чём-то бормотала,
И речь её играла самобытно,
сочувственно, размеренно-устало,
и мне от скуки стало любопытно,
о чём она. Я вслушиваться начал.
Там было:
«Безразличием ослабленный
сад яблоневый. День, меня назначь
лучом своим, и я пробьюсь сквозь яблони.
Мой день, мой свет, в ладони тишину
возьми и тишиной их сделай тесными.
В истоки нежности я загляну,
как маки тишины твои чудесные.
Назначь меня, объемли, обреки
судьбу в слова с прощением нахальности».
А после всё: «круги, круги, круги...», —
она бубнила и в беспамятстве стихала.
Умолкла и лежала неподвижно,
как будто укачала истерию.
Лишь напоследок, всплеском, еле слышно:
«Мне внове расцвести», — проговорила.
Когда мы уходили, помню, слева,
собравшись, все трудящиеся нежно
смотрели на неё из барельефа,
и счастьем только пахло безмятежно.
Да, только счастьем пахло безмятежно.
Рецепт радости простого существования
или предутренняя пора на втором этаже
в панельной хрущёвке по соседству
с детьми в квартире снизу,
с глухим стариком в квартире сверху,
хозяином таксы в квартире слева
и перекрёстком улицы третьего Интернационала за окном
Неспешно подступала тишина.
Напоминание
Срезая путь через дворы,
случайно в дымовой завесе
сентябрьской тлеющей листвы,
с себя две трети жизни срезать.
Точнее — сделать кувырок
сознанием туда, где полдень,
под головой рука, урок
(какой-то нудный, что не вспомнить).
Где приоткрытое окно,
благодаря горшку с геранью,
не закрывается — оно
разносит горький запах гари
по кабинету и всему,
что назовётся ломким, лёгким;
что по случайности в дыму
пахнёт пугающе далёким.
нижняя петля
***
Мне на траве привиделось лицо.
Лицо мне повторяло раз за разом
гудением румянки с чабрецом,
что я ему был прежде левым глазом.
Что я ему смотрел, как плыл июнь,
как в вечер крался волглый ветер вором,
как плавно звёзды инобытию
потворствовали тихим разговором.
Лицо спешило речью и внахлёст
слова слипало — слышалась усталость.
Как вдруг я вспомнил оробелость звёзд,
которую лицо сморгнуть боялось,
себя раскрытым навзничь на траве
недвижимо-живым, лица деталью
в гримасе времени, где у бровей
цветы и травы только трепетали.
Шашки
Той ночью я услышал в тишине,
как от меня частичка откололась.
Я сразу свет зажёг и на стене
увидел тень — она держала голос.
Он замер, как на ветке стрекоза,
на монохромности моей близняшки.
Тогда я тени жестами сказал:
«Давай мы разыграем голос в шашки».
И, не спеша, из старого стола
достал пятнисто-плоскую коробку,
раскрыл обложкой кверху. Тень взяла
одним движением, без сортировки,
все чёрные и стала расставлять.
Потом мы начали: сd4,
она шагнула в угол — bа5,
пошли в размен, где стал ориентиром
мой кол c5. Затем, достав штыки,
в колонны строились, кололи сразу
друг друга так, что шашки у доски
теряли форму от предсмертных спазмов.
А позабытый голос проскользнул
под лампу на столе и осовело
смотрел — как на распутье — на резню,
на то, как медленно доска белела,
на эндшпиль и как дамку, в никуда
бегущую панически-челночно,
я треугольником Петрова ждал,
и партию безжалостно закончил.
Тень сразу попыталась по стене
уйти в окно, но я схватил за руку
её и показал, мол, наравне
играли — дам реванш перед разлукой.
И стали мы, вернувшись на места,
сражаться, не меняясь сторонами.
Как прежде, контригрой я побеждал,
но и ничья вставала между нами.
Рубили восемь партий, а в восьмой
мне спать невыносимо захотелось.
Уже блестела тень передо мной
ночной слезой, чей контур то и дело
сходил на нет. Тогда я взял её
и положил на веки аккуратно
к себе, и мы качнулись в забытьё.
А голос утром сам пришёл обратно.
***
Заметить разницу, как дышит снег
и первый снег,
чтоб разгадать загадку.
Когда ноябрьским вечером со всех
сторон бесцветности грядут осадки.
Как пёс в лицо, с негромкой хрипотцой
дыхания,
лизаться снег полезет
(в закрытое ладонями лицо):
взволнованный, соскучился.
И если,
прищурившись, сквозь пальцы подсмотреть
за снеготанцем,
то увидеть можно
крутую лестницу, которая на треть
уходит в облака, и как похожи
её ступени на слова:
сперва
покой,
потом знакомство,
третья — впору;
над ними — выбрать, гнаться, миновать;
цепляет облака седьмая — скоро.
Восьмая же похожа на разгадку.
***
Полночный автобус,
как полуденный сон в выходные —
с пустотой,
непривычности пропуск,
огни золотые.
Простая, как поле,
безмятежность
к щеке прислонится.
Сон в автобусе или же в полдень
автобус приснится —
шумит меланхолия.
дневниковые заметки восьмидневной недели в моностихах
3.03 (понедельник)
восемь кривится, когда кто-то её панибратски называет восьмёркой.
4.03 (вторник)
может, восемь — не цифра, а проводник к непостижимому?
5.03 (среда)
мне приснилась восемь, и утром я написал стихотворение.
6.03 (четверг)
на самом деле, восемь самодосказана без наросшего символизма.
7.03 (пятница)
иногда и вовсе, возле восьми находятся двоюродные братья.
8.03 (суббота)
кажется, что из верхней петли восьми утекает жизнь.
9.03 (воскресенье)
сколько бы ни старался — не могу восемь развязать.
10.03 (осьмица)
о, как непоколебима и крепка нижняя петля восьми!
восемь катренов о стихах во сне
мне вчера приснилась восемь
выпорхнула из травы
светом и разноголосьем
частью чей-то головы
с верхней петелькой похожей
на зрачка круговорот
под которым расположен
быстро говорящий рот
я к восьмёрке потянулся
и касанием слегка
(всловослипшееся русло
свет на контуре зрачка)
погасил и потревожил
что она себя водой
с трудным словом как на плошку
пролила в мою ладонь
и полоской малой талой
через край по рукаву
убежав на локоть стала
капать в сорную траву
где всходило моментально
разноцветное кольцо
из цветов что бормотали
на траве лежит лицо
этой монотонной фразе
стал я таять в унисон
в этой фразе раз от раза
рифмовались явь и сон
а потом растаял вовсе
до проснуться до понять
что найти мне нужно восемь
и пролить её опять
| 