|
* * *
бабушке
В сердце сладкая оскомина...
Как вчера
помню, пелись «Подмосковные
вечера».
На окошке – связка маленьких
окуней,
и трепал пододеяльники
суховей.
Руки бабушкины белые
на ветру –
по верёвкам пальцы бегали
вместо струн.
И лилась, лилась мелодия
в тополя!..
И вдыхался запах Родины
и белья...
Много лет прошло, а верится –
у плетня
ждёт небесная Медведица
и меня
и в ковше потёртом стареньком
без затей,
напевая, варит маленьких
окуней.
* * *
Я говорила, что печали нет.
В моё окно струился чистый свет,
А за окном зима звенела стужей.
Кричали по округе воробьи,
Мол, верь-не-верь, а только полюби –
Глоток тоски, как воздух, сердцу нужен.
Причуды птичьи, глупые слова...
А что печаль? Она пришла сама,
Как оттепель – непрошено, нежданно,
Как будто в глубине моей реки
Неровным пульсом тонут поплавки,
Чужой рукою пойманные жадно.
Так тайное вершилось воровство.
И глаз, и душ случайное родство,
И жар в крови, и птичий страх неволи...
И удивлённо нам смотрели вслед,
И говорили, что печали нет.
А что любовь? То выдумали двое.
Мотыльки
Мы говорили по душам,
И тысячью свечей
Пылал разбуженный каштан,
Подлунный и ничей.
Казалось, долгие века
Вмещал окрестный двор
И тень ночную, и жука,
И этот разговор.
И мать над нами высоко
Поила малыша,
И проливалось молоко
Из звёздного Ковша
На листьев сумрачную вязь,
Где бледный луч не гас,
И мышь летучая, кружась,
Высматривала нас.
Она – хозяйка этих мест,
Черны её зрачки...
И грозен век, и ночь окрест,
И мы в ней – мотыльки.
Гроза
А ночь была темней
гранатового сока.
Под стоны тополей
гроза пришла с востока –
металась на крыльце,
гремела по округе,
в космический прицел
поймала ржавый флюгер.
В плену нездешних мук,
во тьму вонзала строчки
и разрыдалась вдруг
над яблоней в сорочке...
Стекая по ручьям
оборванных соцветий,
стихая и ворча,
до первого луча
метала междометья.
Балтика
Вплеталось море в Куршскую косу –
тугой волной, атласной синей лентой,
и отзывалось ветреное лето
на голоса и шорохи в лесу.
Мы шли вдали от пляжей городских.
Там были до небес такие сосны!..
Из детства моего, из девяностых,
из той пристывшей намертво тоски.
Там лодка в берег пенистый вросла,
и души дюн язык познали рыбий,
и мы услышать, кажется, могли бы
глухие тайны старого весла.
А море... море, может, в первый раз
вошло в меня, огромное, живое,
пронзило будто раной ножевою,
слезой солёной брызнуло из глаз...
Не надо мне на память янтаря.
Верни покой в мой сон о Рижском взморье,
чтоб я могла своё лелеять горе –
о нём с любовью детской говоря.
Лунатик
Путь на закат – от солнца. Дымные, словно ртами
сумерки нас глотают – с крышами и котами.
Словно стирая грани, дня поглотив рутину,
космос тебя роняет в звёздную паутину.
Следом и шпиль, и тополь втянет во тьму пучины.
Станет луна – зрачками с цепкостью паучиной...
Станешь, седой лунатик, тайные видеть знаки.
Только уже не сможешь век принимать без драки,
в стрёкоте стрел не слышать трель соловья в черешнях
и не идти на солнце даже во тьме кромешной.
* * *
После душных палат – и метель горяча.
Ей привычно, домой торопясь по ночам,
быть прозрачной и ветреной даже слегка
и печали вдыхать – выдыхать облака...
И скользит меж домов, не от мира сего,
по пустыне болезненно-белых снегов.
Дома – кошка у ног. И не спится пока –
будет что-то читать, выдыхать облака.
Утром снова метель, и будильник – на шесть.
За порогом – забот, как снежинок, не счесть,
как в палатах больничных – простуд и ангин.
Очень просто до срока дожить до седин.
Вот квартирная дверь, по привычке ворча,
отворяясь, впускает с метелью врача.
«На ночь пить аспирин и стакан молока», –
и в болезные стены вдохнёт облака...
И бежит меж домов, не от мира сего,
по пустыне болезненно-белых снегов.
И простая забота её велика –
над постелью больного держать облака.
* * *
Вот и сумерки-холода
обживаются в терему.
Гаснет утренняя звезда.
Сад осенний дрожит в дыму –
ветры треплют его парчу,
все печали земли будя.
Заунывные заучу
пьесы клавишные дождя...
У кого-то из камня дом,
на перинах – луны печать.
В терему моём лубяном
можно прелым теплом дышать.
Можно в нём до весны уснуть,
до проталины, до грача.
В терему моём – млечный путь
и калиною сны горчат,
и соседство чужих планет,
и по сотам разлитый мёд...
На застенчивый сухоцвет
сонно яблоко упадёт.
Я тропинки мести возьмусь
и проветрю в саду бельё.
Вспомню радость, приемлю грусть.
В этой осени – всё моё.
* * *
Хотелось мне – ни морока, ни лада,
А лишь пыльцы нездешней звездопада.
Но оказалось – ничего не надо.
Как оказалось, ничего не надо...
А только б ты любимым назывался
И приходил, и в дверь мою стучался,
А с тёплых губ лилась твоя печаль.
И я бы нам заваривала чай.
Мы в обмороке стен прожить могли бы
И в глубине ночной скользить, как рыбы,
Запутываясь в сети фонаря.
А утром, в тишине, покуда спим мы,
На белый подоконник и на спины
Стекала б с крыши жёлтая заря.
Времена
Хорошо, когда у каждого – дом,
с пыльным фикусом и сытым котом.
Это то, что понимаешь потом
навсегда.
Дышит облаком, а стены – гранит.
Обнимая, дом с тобой говорит,
если треснутое сердце кровит,
вот беда...
Этот ветер пустословий и лжи
просквозил зачем твои этажи?
Не тужи, воды сырой одолжи –
на ведро.
Отмолю-отмою ветхий уют,
пусть на сердце сквозняки заживут.
Наложу печали временный жгут
под ребро.
Помнишь, дом, мужей моих имена?
Я прощаю их. Текут времена...
И неведомо, что завтра война
принесёт.
И спасаясь от соседской хулы, –
пожалеть твои пустые углы.
Просто верить. Просто вымыть полы.
И всё.
* * *
Неба белые полосы
Я заплетаю в волосы.
Гулкий степной закат,
Горестно ли, неловко ли,
Зреет боеголовками,
Стёкла в дому дрожат.
Всё повторяем, что ли, мы
Наши уроки школьные,
Вехи в календаре
Жизни, по книгам пройденной,
Горькое слово «Родина»
В песне и в букваре...
Письма писали важные,
Флаги несли бумажные,
Книги читали впрок.
Ну а теперь – угоден ли? –
В сердце нащупай Родину
И отвечай урок.
Бронь
Шёл месяц восьмой беспокойных снов,
И близились холода.
Когда же страна призвала сынов,
Он просто сказал: «беда».
Учитель и фермер, отец и брат –
Шагнули в окоп сыны.
Никто этой горе-войне не рад,
И он не хотел войны.
И чувствуя, как голова болит,
И что-то в груди печёт,
Незваный посыльный чужих молитв,
Он воинский вёл учёт
И список имён выводил рукой:
«Вот этих, страна, не тронь!»
Надёжней и крепче брони любой
Бумажная эта бронь,
Ведь с нею донецких не жечь степей,
В луганском не лечь лесу...
«Так мало у Родины сыновей –
и сколько смогу, спасу!».
А Родина именем прописным
Глядела в его глаза…
А он, не жалея чернил и сил,
Учитывал и спасал.
Его не судить ни тебе, ни мне.
Пусть каждый ответит сам
Цветущим вишням, сырой весне,
Могильным родным крестам
За то, что другого снаряд скосил,
Укрыла в степи роса.
За то, что другой, не жалея сил,
Тебя и меня спасал.
| 